пока из моих глаз едва не закапали слёзы.
«В чём дело, Редберн? – закричал он с диким смехом. – Ты не боишься меня, не так ли? Нет, нет! Я верю в тебя, мой мальчик, или ты не держал бы в своей руке ни этого кошелька, ни этого письма».
«Что, чёрт возьми, ты имеешь в виду? – наконец воскликнул я. – Ты действительно намереваешься оставить меня в этом странном месте, не так ли, Гарри?» – и я схватил его за руку.
«Фу, фу, – вскричал он, – позволь мне уйти. Я говорю тебе, что всё в порядке: сделай, как я сказал, это – всё. Обещай мне сейчас же, ты обещаешь? Поклянись! Нет, нет, – добавил он страстно, когда я заклинал его рассказать мне побольше, – нет, я не буду: мне тебе нечего больше сказать – ни слова. Ты клянёшься?»
«Лишь одна просьба ради тебя самого, Гарри: услышь меня!»
«Ни звука! Ты поклянёшься? Не будешь? Тогда отдай мне это портмоне… вот… вот… возьми это… и это… и это, это тебе деньги на обратный проезд в Ливерпуль, до свидания: ты мне не друг», – и он повернулся ко мне спиной.
Я не знаю, что пронеслось в моей голове, но это было какое-то внезапное побуждение, и, схватив его руку, я поклялся ему в том, что он требовал.
Он сразу же подбежал к бюсту, прошептал слово, и появился белоусый старик, которого он похлопал по плечу, а затем представил меня как своего друга, молодого лорда Стормонта, и предложил «миндальному дереву» хорошо присмотреть за комфортом его светлости, в то время пока он – Гарри – уйдёт.
«Миндальное дерево» вежливо поклонилось и стало гримасничать со столь специфическим выражением, что я возненавидел его прямо на месте. После нескольких последующих слов он ушёл. Затем Гарри сердечно пожал мою руку и, не давая мне шанса сказать хоть слово, схватил свою кепку и бросился из комнаты, бросив: «Не покидай эту комнату сегодня вечером и помни про письмо и Бьюри!»
Я завалился в кресло и пристально посмотрел вокруг на странные стены, и таинственные картины, и на люстры на потолке, затем встал, открыл дверь и посмотрел вниз на освещённый проход, но лишь услышал гул из заполненной комнаты снизу, рассеянные голоса и глухой грохот бильярдных шаров из закрытых смежных апартаментов. Я попятился назад в комнату, и чувство ужасного отвращения охватило меня: я отдал бы этот мир за безопасное возвращение в Ливерпуль и крепкий сон на моей старой койке в Принцевом доке. Я дрожал от каждого шага и почти решил, что это должны быть некие убийцы, преследующие меня. Всё место казалось заражённым, и странная мысль пришла ко мне, что великолепная дамасская ткань с узорами по кругу была заражена восточной чумой. И ещё подумал я, не содержало ли наркотик бледно-жёлтое вино, что я пил ранее? Это, должно быть, был некий дом, стоящий на яме. Но эта боязливая мечтательность только прочней привязывала меня к моему стулу, да так, что когда я захотел умчаться подальше от этого дома, мои конечности оказались в наручниках.
И пока я был прикован к моему месту, что-то внезапно и резко открылось: шум, смешанный из проклятий и грохота бильярдных шаров, более громкий, чем прежде, внезапно влетел в мои уши, и через частично открытую дверь комнаты, где я находился, показался высокий безумный человек со сжатым руками, дико устремившийся по проходу к лестнице.
И всё время, пока Гарри пробегал через мою душу – внутри и снаружи, каждая дверь при таком взрыве, как мне казалось, открывалась для его неистового порыва.
В этот момент всё моё знакомство с ним прошло в мгновение ока через мой ум, пока я не спросил себя, почему он приехал сюда, в Лондон, в это место? – есть ли ответ, почему не куда-нибудь, а в Ливерпуль? и зачем я ему понадобился? Но, как ни крути, его поведение было необъяснимо. С того самого часа, как он обратился ко мне на борту судна, мне казалось, что его поведение постепенно меняется, и с того момента, когда мы запрыгнули в кэб, он выглядел почти совсем другим человеком в отличие от того, каким он был прежде.
Но что я мог поделать? Он ушёл, что было бесспорно, мог ли он когда-нибудь вернуться назад? Но он мог всё ещё где-то оставаться в доме, и, дрожа, я думал о грохоте бильярдных шаров и был почти готов броситься вперёд, обыскать каждую комнату и спасти его. Но это было бы безумием, и я поклялся, что так не сделаю. Казалось, что мне ничего не остаётся, кроме как ждать его возвращения. Всё же, если он не вернётся, то что тогда? Я вынул кошелёк, пересчитал деньги и посмотрел письмо и заметку в газете.
Хотя я ярко всё помню, я не расскажу ни о содержании письма, ни о содержании газеты. Но после того как я посмотрел на них внимательно, то пришёл в выводу, что Гарри не думал искать во мне объект для обмана, и я решил для себя, что да, это серьёзно, и вот я здесь – да, в самом Лондоне! И здесь в этой комнате я и останусь, будь что будет. Я буду безоговорочно следовать его указаниями и поэтому досмотрю до конца этот сюжет.
Но злясь от этих мыслей и злясь от столичного великолепия вокруг меня, я в тайне испытывал ужасное чувство, которого не испытывал никогда прежде, кроме тех случаев, когда проникал в самые низкие и убогие матросские притоны в Ливерпуле. Мне казалось, что по всем зеркалам и всему мрамору вокруг ползали змеи, и я подумал про себя, что, несмотря на золото и позолоту, не совсем змея – всё же змея.
Уже стало очень поздно, и от слабости и волнения я бросился в зал, где в течение некоторого времени беспокойно метался в своеобразном кошмарном сне. Каждую минуту, злясь из-за своей клятвы, я был готов вскочить и ринуться на улицу, чтобы спросить, где я нахожусь, но, помня о запретах Гарри и моём собственном незнании города и от того, что уже стоял поздний час, я снова попытался успокоиться. Наконец я заснул, видя во сне Гарри, сражающегося внизу в кости с человеком военного облика, и следом за тем ощутил яркий свет, упавший на мои глаза, и самого Гарри, очень бледного, стоящего передо мной.
«Письмо и газету!» – крикнул он.
Я пошарил в своих карманах и вручил их ему.
«Вот! вот! вот! Вот так я рву вас, – кричал он, разрывая письмо на части обеими руками, как сумасшедший, и топча порванные куски. – Я отказываюсь от Америки, всё пропало».
«Ради Бога объясни, – сказал я, теперь совершенно изумлённый и напуганный. – Скажи мне, Гарри, что это? Ты играл на деньги?»
«Ха-ха, – он безумно рассмеялся. – Азартная игра? Красное и белое, ты посередине?.. Карты?.. Игра в кости?.. Кости?.. Ха-ха!.. Азартная игра? Азартная игра? – он выдавливал слова через стиснутые зубы. – Что за пара дьявольских кинжальных слогов!»
«Веллингборо, – добавил он, медленно идя ко мне и сверля меня глазами, – Веллингборо, – и, повозившись в своём нагрудном кармане, он вынул кортик. – Вот, Веллингборо, возьми его – возьми его, говорю тебе, ты – глупец?.. вот, вот, – и он вложил его ко мне в руку. – Держи его отдельно от меня, не показывай его мне – я не хочу его видеть возле себя, пока осознаю, что делаю. Они здесь подло обслуживают самоубийц, Веллингборо, они не хоронят их прилично. Посмотри на этот шнурок от звонка! О небо, это приглашение повеситься самостоятельно». – И, схватив позолоченную ручку на конце шнура, дёрнул её вниз.
«Ради бога, что беспокоит тебя?» – закричал я.
«Ничего, о, ничего, – сказал Гарри, уже приняв показное, тропическое спокойствие – ничего, Редберн, ничего в мире. Я самый спокойный из людей».
«Но отдай мне этот кортик, – вскричал он внезапно, – позволь мне держать его у себя, говорю тебе. О! Я не хочу убивать себя – это уже
